вы! Я так могу стоять хоть сутки. Я работала станочницей по две смены, когда план штурмовали. Все удивлялись, а мне хоть бы что. Я очень терпеливая. Могу вытерпеть любую боль.
Щелкнул ключ. Нина. Ее шаги в коридоре. Заглянула. Донесся ее аромат, свежесть. Нина сразу заметила прелесть девушки и чуть сощурилась. Шевельнулась досада, далекая, запрятанная. Но она знала, как нравится ее тяжеловатая красота…
Георгий очень хорошо начал, — видна шея, уши очень красивые, с хорошими мочками. Георгий артистически избегает пошлой прически.
Нина заметила на столе «Венеру с зеркалом».
Когда Ната ушла, Нина сказала:
— Но ты все же не чувствуешь женщин. Ты их не знаешь.
Почему вдруг вырвалось у нее! Георгий потемнел лицом.
— Плохо, что я не чувствую женщин? — спросил он через минуту.
— Нет, хорошо! — ласково ответила она. От таких ответов у Георгия все внутри переворачивается.
— Я буду еще работать, это только первый набросок.
— Она влюбится в тебя! — сказала Нина, снова уходя на работу, поцеловала Георгия и с деланно скромным взором простилась в дверях.
Он остался обескураженный, охваченный чем-то вроде ревности. Неужели ей безразлично, кто в меня влюбится?
Утром гремел гром, била молния. Улицы превратились в глубокие реки. Люди закрывались брезентовыми куртками и плащами, брели в резиновых сапогах или снимали обувь, подбирали юбки, засучивали штаны…
Гремело до вечера. Ночью вспыхивали окна — казалось, что прыгают раскаленные стекла. Наутро, под тучей — чистая полоса желтого неба.
Георгий набрал на сапоги огромные комья глины, пока добрел до завода.
На доках все тот же торжественный гул и треск мотыльков.
— Я вас буду еще писать, — крикнул он Нате. — Только не завивайтесь.
— Хорошо, я приду.
Тучи еще стояли, сумрачные и далекие. Чуть подсыхало, вокруг лужи.
Георгий и Ната шли с завода вместе.
— Где вы живете?
— В Копай-городе.
— В землянке? На берегу?
— Да!
— Вы же на отличном счету, лучшая крановщица?
— У меня родители там, братишки и бабушка. Пойдемте к нам, пойдемте, пожалуйста. У нас тоже хорошо, только бедно. Мы все сделали себе сами. Я познакомлю вас с мамой.
На новых улицах ни деревца, ни куста. Весна, лето или осень — не поймешь. Все растоптано, лужи всюду. Огромная река волнуется, а вокруг города, на горах зеленый океан тайги. Но сегодня зелень темна, а ельники и кедрачи — совсем черны.
Копай-город в горбатых огородах. Его жилища ушли под грядки с пышной листвой. Вдали виден дебаркадер пристани.
— Я люблю смотреть на корабли, — говорит Ната. — Здесь раньше до постройки города была деревня, и мои родители в ней жили. Они были рыбаки. Когда стали строить город, отсюда всех выселили, потребовались помещения. Но только выселили нас не как кулаков, а всем селом, организованно. Отец потом вернулся сюда, он любит это место. Нанялся на конный двор. А я строю корабли. Ведь я так могу сказать про себя? Отец построил землянку, и мы живем в ней, как сто лет тому назад жил дедушка. Наш дедушка дожил до советской власти. Знаете, очень это интересно, как первые жители сюда приехали. Бабушка мне рассказывала. Ей около ста лет. Иногда я лежу и воображаю, что мы тоже приплыли сюда на плотах. У нас такая хибара, все смеются, а мне жаль с ней расставаться. Но завод обещает отвести нам огород в другом месте. Теперь я все свободное время занимаюсь физикой и математикой. Три раза в неделю хожу в наш вечерний техникум. А почему вы не хотите нарисовать наши корабли? Крейсер, например. Он такой красивый будет, как мечта. Родители сначала не хотели, чтобы я работала крановщицей. Мама сказала — нельзя девушке подымать такие тяжести. «Да я ведь краном». — «Мало ли что — краном! Все равно надорвешься!»
В землянке — скамьи, стул у столика с книгами, другой стол, кровати, большая печь. Мать Наты с круглым лицом, в платке. На стене кричит радио.
Бледный рослый отец отложил газету, глянул исподлобья. Мать была радушней.
— Что ты боишься! Не бойся! — тихо сказала она мужу. — Он плакаты на заводе рисует!
Отец сел за стол. У него глубоко запавшие глаза, выражение лица испуганное.
— Я рисую вашу дочь, — сказал он, стараясь быть понятным.
— Мы знаем.
— Хотя бы посмотреть, — сказала мать.
— Я напишу портрет вашей дочери и подарю ей.
— Скоро нам новую квартиру дадут. Тогда, пожалуйста, приходите, — сказала мать.
— Георгию Николаевичу и тут у нас очень понравилось! — ответила Ната.
Георгия угостили чаем.
— Видите, какие интересные у меня родители! — сказала Ната, провожая.
Стоя посреди комнаты, Нина смотрелась в зеркало, то надевая, то снимая темную накидку. Георгий рассказал про новые знакомства.
— А ты помнишь, что мы сегодня приглашены?
— Я живо переоденусь… У нее два брата в армии, еще два учатся. Завтра приглашают меня на рыбалку. Поедем утром вместе с Натой и с ее отцом?
— Нет…
— Но почему же?
— Я буду прибираться. Завтра придет Таня.
— А мне можно ехать?
— Как можно художнику что-то запретить! — с оттенком неприязни ответила Нина. Георгий, кажется, не обратил внимания.
— Я сказал им, что они потомки героев, землепроходцев, а мать ее отвечает: «Какие уж! На шее у дочери сидим!»
Нина присела и стала серьезней. Она облокотилась на колени, не замечая, что мнет свое новое платье.
— А ты думаешь, война все-таки будет?
— Обязательно будет, — ответил Георгий. — Только не скоро.
У Нины отец, мать и сестра в Белоруссии. Она тяжело переживает разлуку, и всякое сообщение об угрозе войны глубоко тревожит ее.
Беспокойство Георгия иное. С самых первых дней знакомства с ним ее всегда трогало, что Георгий всем интересуется, он тревожится за судьбы людей, даже таких, которые, казалось бы, бесконечно далеки ему. У него тревожная, отзывчивая душа. И все это при его кажущемся легкомыслии, даже мальчишестве.
— Между прочим, я иду в гости без особенного желания, — вдруг сказала Нина. — Знаешь, у меня какое-то неприятное предчувствие.
— В таком-то платье роскошном? Зачем же ты его шила? Нет, пожалуйста, сверкни! Предчувствие — это предрассудок.
ГЛАВА IV
Голубые тарелки, голубые блюда, зеленые майоликовые вазы, стеклянные рюмки, пузатые графины.
Евгения Васильевна Сапогова хлопочет у стола. Нина помогает расставить кушанья, передать посуду, приборы.
Вокруг стола — красные лица, красные руки…
Все с воздуха, с работы, в продолжение недели никто рюмки не выпил.
Сейчас за столом чувствуется общее радостное возбуждение.
Георгий слушал обычные шутки инженеров, их повторяющиеся застольные разговоры, анекдоты про неудобства жизни в новом городе…
Раменов наконец вмешался в разговор:
— А я не хотел
